Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин
Отнюдь не за то, что они могли
Работать на склоне дней.
Какая безысходная тоска исходила от этих скупых строк. А может, кони, как и люди, тоже способны воспринимать и переживать все происходящее с ними, ощущать несправедливость… Мне вдруг стало невыразимо грустно и зябко, откуда-то из глубин сознания поднялась непонятная печаль.
Да, это было близко мне, автор-переводчик не ошибался, предлагая прочитать их в первую очередь. Очевидно, настрой такой был созвучен и ему, нас объединяло общее отношение ко всем тем живым существам, которые не могут постоять за себя.
Подтверждением явился вопрос, заданный мне наутро за завтраком:
— А вам жаль старых коней?
Мы долго не выходили из-за стола, говорили и говорили.
— А вы молодец, — сказал Александр Ильич, серьезно глядя мне в глаза. — Да, да.
— ?
— …в книге «Вы и ваш друг Рэкс» вы приводите мысль Энгельса… цитирую по памяти: собака и лошадь за долгий срок жизни около человека научились — в пределах своего круга представлений — понимать и человеческую речь и даже «свою неспособность говорить ощущают т е п е р ь как недостаток!» Это из «Диалектики природы». В пределах их круга представлений… ну, и что? У каждого из нас есть свой круг представлений, который ограничивает наше мышление, иногда, прямо скажем, весьма существенно. Почему я об этом говорю? А потому, что человек неблагодарное создание: выйдя из мира живых существ, не располагающих человеческой речью («вторая сигнальная система», будь она неладна, всем бы владеть ею как надо! Это я уже про себе подобных!), но обладающих такой же сложной нервной организацией, как и мы, он теперь ставит себя над ними без всякого стеснения и полагает, что вправе распоряжаться их судьбой и их жизнью, как ему взбредет на ум… роковое, пагубное заблуждение! Когда-то человек стоял гораздо ближе к ним. Теперь вознесся! Он не желает признавать наличие разума у животных. Правда, кое-кто из ученых наконец-то, кажется, начинает менять точку зрения, но медленно, медленно, с оглядкой, все еще давит груз предубеждений и заблуждений. Ох и отомстит нам однажды за это мать-природа, еще как отомстит-то! Без жалости! А ведь классики материалистической философии совершенно определенно и давно уж высказались на сей счет. Но почему-то с некоторых пор мы стали замалчивать это; вот почему я хвалю вашу смелость.
— Ну, какая тут смелость. Просто взял и напомнил…
— Вот в том и смелость!
Мы говорили все дни, пока я жил у Гитовичей. Во всех беседах непременное участие принимала Сильвия Соломоновна, отрываясь на минутку, чтобы сбегать на кухню; иногда сын Андрей, скромный воспитанный малый; тут же терлись пушистые ласковые колли. Фактом своего присутствия они словно напоминали: да, да, речь о нас, мы все понимаем. Вам без нас было бы скучно или, по меньшей мере, не так интересно…
Александр Ильич («Саня» — называла жена и все друзья), быстро загорающийся, азартный спорщик и тут же готовый пойти на мировую, казалось, обладал неисчерпаемым запасом сюжетов и тем. Складывалось впечатление, что знакомство с восточной поэзией пробудило в нем дремлющую в каждом из нас страсть проникновения в сокровенные глубины жизни, поисков своего места в ней и желания служить этой жизни. Китаист, признанный знаток китайской, корейской литературы, подлинный интернационалист по духу и всем устремлениям, он каждой клеточкой своего существа тянулся ко всему, в чем скрывался зародыш какой-то новой мысли, обогащающего нравственного откровения.
Жизнь — удивительно богатая впечатлениями. Охотно рассказывал о поездках в страны Востока, освободившиеся от ярма колониализма (к моменту нашей встречи все это было уже в прошлом: перешел на оседлую жизнь с твердым рабочим распорядком: пораньше вставать — побольше сделать). Сколько навидался! В Корее неоднократно встречался с Ким Ир Сеном, показывал мне фотографии, на которых были сняты оба.
Интересна и загадочна была история медного Будды, стоявшего на угловом столике в большой комнате, где обычно творилось общее застолье, когда собирались друзья. Однажды поздно вечером кто-то осторожно позвонил у входа, в полуоткрытую дверь просунулась рука со свертком; выглянули за дверь — на площадке уже никого нет. Развернули сверток — Будда… Дорогое творение, оригинал, литая бронза. Век… точно установить не удалось; в общем очень далекий век, может быть, надо считать не на века, а на тысячелетия. Будда сидит в характерной позе с поджатыми ногами, на коленях у него женщина. Миг соития. Глаза Будды полузакрыты, на лице сладостное чувство оргазма и смутная, полная тайны, полуулыбка… Вещь — нет цены! Кто принес ее, от кого исходил подарок, осталось неизвестно.
После я еще не раз останавливался у Гитовичей. Там познакомился и с Лидией Ивановной Острецовой, мастером дрессировки служебных собак, тоже незаурядным человеком, совершенно исключительной рассказчицей. Перлы остроумия сыпались из нее, как из мешка горох. Животик надорвешь, слушая! С Гитовичами связывала ее многолетняя дружба. Там был представлен мне собственной персоной Акбар, овчарка Острецовой, удивительнейшее по уму существо, умевшее выражать себя без слов (иллюстрация к положению, высказанному А. И. Гитовичем).
Александр Ильич помогал Лидии Ивановне написать книгу о своем опыте дрессировщицы, шутливо стращая ее, что, если она будет тянуть, Рябинин возьмется и опередит, напишет раньше. И я действительно написал рассказ «Мы с Акбаром», прообразом главного героя которого послужил мне живой Акбар, черный, как ночь, всегда с немой загадкой в по-человечьи умных карих глазах. От Острецовой я услышал немало поучительного и комичного; и вообще много почерпнул из этого знакомства[20].
Следующая наша встреча произошла в Комарове, где Гитовичи ежегодно снимали на лето дачу Литфонда — деревянный домик.
Посещение Комарова запомнилось тем, что Гитович «вытаскал» меня по всему поселку — представлял ленинградцам-писателям. Познакомил с Александром Прокофьевым, Верой Пановой, Верой Кетлинской, Вадимом Шефнером. После он пришлет отличную статью в редакцию газеты «Вечерний Свердловск» к моему 50-летию, организует присылку поздравительных телеграмм, которые подпишут и Вера Панова, и Николай Тихонов, Грин, Гранин, Попов, Чепуров, Дудин, Лихарев… Истинный друг!
С ним было легко и просто. И весело. Смех часто звучал в доме Гитовичей. Смеяться любила Сильвия Соломоновна — Сильва.
Потом свидания стали повторяться реже — я реже приезжал в Ленинград. Захлестывали разные дела. Связь поддерживалась услугами почты, но Александр Ильич был небольшой охотник до писания писем. Я — тоже.
Последний раз мы виделись в Комарове.
Погода стояла теплая, солнечная. Распускалась зелень. Отовсюду доносилось щебетанье птиц. Воздух недвижен. Чудно!
Чудесен весь окружающий мир в такое время…
Александр Ильич явно сдал, изменился. Ему шел пятьдесят седьмой год, вроде бы не так уж много… Не брит. Дрожали руки. Оброс и походил на Хемингуэя. Я не узнавал его. Однако по-прежнему заботился, чтоб
